Ремесло Геннадия Батыгина

Л. А. Козлова

Из материала "К 60-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ БАТЫГИНА ГЕННАДИЯ СЕМЕНОВИЧА", журнал "Телескоп", 2011, N 1, стр. 12-19 (печатается с разрешения автора)

Геннадий Семенович Батыгин ушел из жизни, не завершив многих своих планов. Но сделанное им уже стало важной частью отечественной социологии и наверняка не потеряет своего значения в будущем.

Речь, прежде всего, идет о главных областях его интересов — методологии социологического исследования и истории (историографии) российской/советской социологии. Г.С. Батыгин оказался на переломе «эпох» в нашей науке и у истоков новых проблем, в формулировании которых принял участие. Я имею в виду два события: во-первых, появление его концепции историографии советской социологии, основанной на идее преемственности, и, во-вторых, заострение проблем применения качественных методов в российской социологии, что расширило дискуссию о методах и способствовало ее выходу на более профессиональный уровень. Если проблемы и не были разрешены, то, определенно, они были поставлены. Здесь неуместно вникать в научные детали, целесообразнее рассказать о самом Г.С. Батыгине и его работе в этих направлениях. А главное, затронуть те моменты, которые оказались не вполне известными коллегам и могут их заинтересовать или которые вызывают у них противоречивые суждения. Не исключая других, возможно, более точных интерпретаций, я выскажу свое мнение.

Вначале — о причинах интереса к истории советской социологии, который сполна проявлялся в работе Батыгина в течение последних пятнадцати лет его жизни, не будучи популярным среди социологов.

Я думаю, что этот интерес Батыгина, — прежде всего, продолжение его исследований по методологии социологии. Так сложилось, что изучение методологии всегда завязано на западную социологическую мысль, но процесс изучения порождал законный вопрос: как же развивалась методология советской социологии и какую роль в ней сыграло господство марксизма? Вопрос, неизбежно выводящий на исторические исследования. Обозначилась тематика, связанная с историей идей и реконструкцией общественной мысли, а вслед за нею возник и интерес Геннадия Семеновича.

Другая причина — неудовлетворенность существующей историографией российской/советской социологии. По мнению Батыгина, ее слабым местом была опора на официальные, формальные источники, которых было явно недостаточно для восстановления реальной картины. В результате период 1940‑1950-х гг. стал «молчащим» в истории социологии. Стремясь к тому, чтобы он «заговорил», Батыгин начал интенсивно исследовать архивы, а также собирать профессионально-биографические воспоминания социологов старшего поколения. В результате появился абрис его историографической концепции российской/советской социологии. Она не была звершена, предполагалось работать дальше над ее проверкой и детализацией.

В качестве еще одной причины батыгинского интереса к прошлому российской социологии я назову его исследовательский стиль, широкий гуманитарный взгляд на изучаемый предмет, междисциплинарность анализа. Особое место отводилось литературе, языкознанию и истории. Очень точно, образно об историческом видении Батыгина написала Ревекка Марковна Фрумкина: «Геннадий Батыгин принадлежал к тем немногим людям, которые обладают чувством истории, т. е. не просто осознают умом важность исторического знания, но как бы физически слышат глагол времен». И далее главное: Батыгин обладал «способностью видеть явление как момент в потоке истории» [12]. События, факты, люди, принадлежавшие прошлому российской социологии, — «моменты в потоке истории». Обращение к этому прошлому было необходимо ему для того, чтобы понять, что происходит в российской социологии сейчас и что будет позже. Его привлекала связь времен, и он стремился восстановить ее в истории социологии. Прав Борис Максимович Фирсов, заметивший, что Батыгиным в изучении российской истории — ее людей и идей — двигала «профессиональная солидарность, стремление к единению»…

В последние годы в нашей науке обсуждается вопрос о непрерывности или прерывности отечественной социологической традиции. Идею непрерывности, которая противоречила принятой в историографии российской социологии точке зрения, выдвинул Батыгин. Эта идея и по сей день обсуждается, имея противников и сторонников. Он считал российскую социологию непрерывной и преемственной в той мере, в какой она соответствовала марксистско-ленинской традиции в общественных науках — начиная с конца ХIХ века, когда появились первые работы В.И. Ленина, определявшие «научный метод в социологии», и по настоящее время.

Точнее было бы говорить, что Батыгин рассматривал российскую социологию, — естественно, в определенной ее части, — как неотъемлемую составляющую советского марксизма. При этом он считал, что социология в России — это не только научное знание, мировоззрение, но и часть проекта, направленного на преобразование общества. По его мнению, эта наука с самого начала строилась на началах, определявшихся политическими силами и интересами. Взаимосвязь российской социологии с идеологическими структурами никогда не прекращалась — даже в период, который принято считать разрывом в ее истории — 1940-е – конец 1950-х гг. Об этом времени Батыгин написал ряд статей, основанных на архивных документах. В них рассматриваются факты из истории отдельных людей, групп и институций, отражающие идеологические коллизии, групповые конфликты. Многое из того времени впоследствии было «отредактировано» сталинскими историками и забыто. Идея Батыгина о преемственном характере российской социологии родилась, прежде всего, из его несогласия с распространенной в историографии точкой зрения о запрещении российской социологии, о ее «репрессированности» (подобно генетике или кибернетике), чего на самом деле не было, а также исследовательского интереса глубже и неформальнее изучить этот период. По сути, российская социология 1940‑1950-х гг. оказалась репрессированной лишь в историографии, где ей фактически не нашлось места. Для меня также очевидно, что Батыгин ставил задачу содействовать восстановлению этого периода в исторической памяти, чтобы последующие поколения не считали его временем «тотального мрака и лжи», чтобы стало известно о работе людей, которую не следует считать напрасной.

Реконструкция истории под силу только большим коллективам. Поэтому программу, которую выполнял Г.С. Батыгин со своей небольшой научной группой, нельзя считать завершенной. Проект только начинался. Уже в последние годы жизни у его руководителя стало меньше возможностей заниматься историей, сидеть в архивах и т. п., что требует огромного времени и отречения от других занятий. Но, уверена, к этой работе он обязательно возвращался бы. Сейчас для его сотрудников ситуация не стала легче, так что проект можно считать приостановленным, если не брать во внимание продолжающуюся работу по истории и социологии постсоветской социологии.

Не следует понимать так, будто Батыгин усматривал прямую «механическую» связь между идеями, которых в 1950‑1960-е гг. придерживались социальные философы, и работой российских социологов — хотя бы уже потому, что первые дебатировали о теоретических основаниях социологии, а вторые занялись освоением методов конкретных социологических исследований и самими исследованиями. Но, тем не менее, российская социология тогда основывалась на идеях исторического материализма и шла в фарватере «направляющей линии партии», иногда послушно ложась на «курс», иногда пытаясь его откорректировать, как социологи старшего поколения, ныне называемые «шестидесятниками». Связь социологии с идеологией Батыгин показал в серии статей 1990-х годов, посвященных эпизодам истории российского обществоведения 1940‑1960-х гг. и, пожалуй, самой основательной на эту тему — «Преемственность российской социологической традиции», — опубликованной во втором издании «Социологии в России» [4]. Ценнейшая информация о социологии 1960-х гг. содержится в сборнике профессиональных биографий социологов старшего поколения, изданном под редакцией Батыгина [11].

Резюмируя, я могла бы сказать, что концепцию преемственности российской социологии, как и саму ее историю в целом, Батыгин связывал не с узкопрофессиональным, а с более широким — социально-философским, идеологическим и культурологическим контекстом, рассматривая социологию как часть духовной и практической жизни общества, его самоосмысление. Он подчеркивал, что российская социология никогда не замыкалась в академических рамках. Вот почему о преемственности в ней как о непосредственном «рукоположении» — то есть прямой передаче опыта и знаний от социолога к социологу через обучение, чтение работ, совместные исследования — речь вести нельзя. И нельзя отвлечься от более широкого общественного контекста, лежащего вне науки.

Процитирую высказывание А.Г. Здравомыслова (активно разрабатывавшего вопросы истории отечественной социологии) из его последней книги «Социология: теория, история, практика». Эта цитата свидетельствует о близости точек зрения Здравомыслова и Батыгина. Андрей Григорьевич пишет: «Анализируя материалы этой дискуссии [о преемственности или прерывности российской социологии. — Л.К.], а также обращаясь к рассмотрению многообразия социологических направлений в современной российской социологии, автор данной книги пришел к выводу о том, что вторая позиция, представленная Батыгиным, более конструктивна хотя бы потому, что она дает возможность глубже понять значение советского периода в становлении социологии… Разрывы в преемственности социологии в России обусловлены прежде всего политическими причинами, а процесс преемственности осуществляется благодаря сохранению и воспроизводству культурного капитала [выделено мной. — Л.К.]. В таком понимании преемственность — весьма сложный процесс, который не всегда может быть зафиксирован эмпирически… Преемственность в этом случае понимается как восприятие прошлых научных идей в их историческом, научном и культурном контексте, как выявление смыслов пережитых теоретических конструкций для современности. Таким образом, так же как и в искусстве, обеспечивается селекция определенного круга идей, авторов, произведений и выход их за пределы хронологических рамок» [10, с. 107]. Сказанное Здравомысловым уточняет позиции Батыгина.

Другой сюжет, порождающий противоречивые суждения, на котором я бы хотела остановиться, — это отношение Батыгина к качественной методологии. Бытует мнение, что он относился к ней отрицательно, был «антикачественником».

Подобные суждения представляются мне в корне неверными. Батыгин, профессионально занимаясь методологией социологического исследования, глубоко изучал возможности всех методов, существующих в нашей и смежных с ней науках. Я бы сказала, что его подход к исследованию социологических данных по стилю и широте был более «качественническим», чем у иных социологов, считающих себя «качественниками». Заблуждение, о котором я говорю, основано на критических оценках, которые Геннадий Семенович высказывал — на ученых советах, защитах диссертаций, в личных обсуждениях — в адрес «качественных» исследований, которые наши социологи стали активно проводить в 1990-е годы, когда произошло их первое знакомство с новой методологией, пришедшей к нам вместе с западными источниками и возможностью выезжать за границу.

Во времена первоначального увлечения российских социологов качественной методологией Батыгин большое внимание уделял критике ее неудачных применений, чем и снискал славу «антикачественника». Другая причина — поверхностное чтение методологических работ Батыгина. При внимательном ознакомении с ними, мы не найдем и следа неприятия им качественной методологии как таковой. Мы также увидим, что в деятельности социолога, какие бы методы тот ни применял, Батыгин усматривал значительный интерпретационный компонент, без которого не может обойтись профессиональный анализ эмпирических данных (доказательству этого посвящена фактически целиком его первая книга «Обоснование научного вывода в прикладной социологии», 1986 [1]; особенно интересна в этой связи глава третья «Социальные факты: объяснение, понимание, интерпретация»). Сошлюсь на его собственное высказывание: «Основная идея работы… заключалась в том, что данные и значения, формируемые в полевых исследованиях, прежде всего данные опросов, …формируются самими интерпретационными схемами либо когнитивными инструментами замеров… Я увидел, что такой точной регистрации [значения признаков. — Л.К.] недостаточно. Есть еще специфические смещения релевантностей» [8, с. 153‑154].

Не случайно пристальное внимание Батыгина привлекало творчество Чикагской школы (сохранилось много конспектов и переводов социологов-чикагцев, которые он делал для себя) и Пауля Лазарсфельда, о котором написана прекрасная статья «Ремесло Пауля Лазарсфельда: введение в его научную биографию» [2]). И те и другой в своей работе совмещали оба типа методологий. Кстати, это не помешало в истории социологии чикагцев относить к качественной традиции (как известно, из этой школы впоследствии вышли символический интеракционизм Г. Блумера, человеческая экология Э. Хоули, интерпретативная экология институтов Э. Хьюза, социальная антропология У. Уорнера, во многом — теория фреймов И. Гофмана и т. д.), а П. Лазарсфельда — чаще всего к позитивистской.

За отрицание Батыгиным качественной методологии некоторые социологи принимали его методологический критицизм, связанный с трудным освоением у нас этого направления, напоминавшим арену идеологической борьбы. На самом деле Батыгин понимал методологию как широкое поле деятельности, связанное не с доктринами и идеологиями, а лишь с научной целесообразностью и попытками объяснить устойчивые зависимости в поведении людей.

Об этом говорит жесткое выступление Батыгина против разделения методов или связанной с ним дилеммы. Он считал, что основания для разделения качественной и количественной методологий, граница между которыми полностью проницаема, обычно имеет вненаучный характер. Вокруг названной дилеммы в среде наших социологов развернулась так называемая «Q/Q-дискуссия», поутихшая к концу 2000-х годов. Чтобы убедиться в том, что Батыгин относился к ней как к идеологически надуманной, достаточно прочитать статью «Миф о “качественной социологии”» [3]. Приведу одну цитату: «“Q/Q”-дискуссия не может быть понята и исторически верно реконструирована без упоминавшихся отсылок к контекстам, интересам и идеологиям. …Следует понять, почему различные исследовательские “практики” и проблемы в одних случаях тематизируются как “качественные”, в других — как “количественные”. Почему какие-то, зачастую весьма старые, дилеммы социологии или социологические перспективы — например, “структура” и “действие” либо “социальная наука” и “социальная политика” — вновь используются как аргументы и альтернативы в дискуссии о “качественном” и “количественном”? Почему, наконец, следует выбирать между “количественным” и “качественным”, как если бы это был выбор между действительно различимыми возможностями? [3, с. 32]. Кстати, одну из самых больших заслуг П. Лазарсфельда Батыгин видел в том, что своим «ремеслом» он дал возможность отличать общественно-политические доктрины, идеологии от методологий объяснения устойчивых зависимостей в социальной жизни людей.

Поводом считать Батыгина противником качественной методологии, как мне представляется, было и его неприятие критики, порой воинственной, в адрес классических методов, которая поступала из лагеря социологов, считавших себя «качественниками». Истоки ее — в социологических работах известных западных социологов (А. Сикурела, Н. Дензина, П. Аткинсона и др.). Но подобная критика становилась особенно нелицеприятной в устах российских «неофитов», принявших качественную методологию как моду, как «облегченную» методологию, освобождавшую от бремени трудоемких и дорогостоящих массовых опросов. Одновременно они же сами и профанировали этот тип методологии. По сути, в постсоветское время появилась часть социологов вовсе без методов: прежние они отвергли, а новые не освоили. Утверждение новой методологии на нашей почве часто сопровождалось не то что вполне оправданной критикой недостатков количественных методов, но отрицанием правомерности последних. При этом сами качественные методы нередко использовались без видимой постановки задач, описания процедур и обоснования результатов, тем самым становясь псевдометодами или декларациями. (Я помню период в 1990-е годы, когда в «Социологический журнал» поступали статьи, представлявшие собой набор выдержек из глубинных интервью, не обрамленных какими-либо пояснениями авторов.) Вот это не могло не вызывать протеста у профессиональных методологов. Г.С. Батыгин выступал против такого «ясновидения» и «социологического писательства», против социологии «“глубоко-мысленной”, порождающей ответы без всяких вопросов». Он придерживался того принципа, что научность начинается там, где знание становится процедурно воспроизводимым и, следовательно, универсальным.

Приведу еще одну красноречивую цитату из «Мифа о качественной социологии», в которой хорошо показана суть отношения Батыгина к качественным методам. Цитата включает и высказывание В.А. Ядова, с которым Батыгин соглашается, но в конце не удерживается от иронии, указывающей на уязвимость этой методологии в неопытных руках. «В принципе, нормальная социологическая наука не отвергает “качественную” методологию при условии, что эталон нормальности задан “жесткой” методологией. В этом отношении конструктивным представляется резюме В.А. Ядова: “Кто не чувствует себя ‘на коне’ в классических методах исследования, тот вряд ли достигнет успеха в использовании гибких приемов. Просто потому, что будет введен в заблуждение их как бы ‘нетребовательностью’ к математико-статистическим и жестко формализованным процедурам, каковые, несомненно, остаются базисом достоверного научного знания. Правильный подход, следовательно, заключается в том, чтобы разумно использовать разные стратегии исследования и знать пределы разумных допущений в каждом случае”. Легко сказать: знать пределы разумных допущений! Гибкие приемы на то и существуют, чтобы устанавливать пределы там, где хочется» [3, с. 39].

Наиболее поздним интересом Г.С. Батыгина из области качественной методологии стал анализ языка социологии и общественного дискурса [например, 6]. Он, в частности, думал над методологией анализа автобиографических интервью социологов [5], исследовал концептосферу советского «коммунизма» [7]. По мнению Батыгина, «язык, обеспечивавший легитимацию социальных порядков и обоснование грандиозного проекта переустройства жизни, не был фальшивым языком пропаганды, навязываемым “сверху”, а представлял собой результат интенсивной творческой работы как “властителей дум” (советских интеллектуалов), так и массового сознания» [7, с. 61]. Таким образом, в анализе языка и дискурса Батыгин усматривал средства для исследования не только научных, но и социально значимых идей и феноменов.

В заключение добавлю, что Батыгин был инициатором и участником издания переводов Ирвинга Гофмана [9] и Альфреда Шютца [13] (также при поддержке Фонда «Общественное мнение» он планировал и другие переводы, например Г. Гарфинкеля, но не успел их осуществить). Им впервые выполнен масштабный проект по биографическому исследованию российских социологов и выпущена известная книга о социологии 60-х годов [11]. Что это, если не почтительное отношение к качественной «качественной методологии»?

Геннадий Семенович часто сетовал на недостаток своих знаний в области математики и филологии, считая их очень важными для социологического ремесла. Но профессиональное владение этим «рискованным ремеслом» он скорее связывал с дарованием, позволяющим понимать «несказанные смыслы социологической работы».

ЛИТЕРАТУРА

Батыгин Г.С. Обоснование научного вывода в прикладной социологии. М.: Наука, 1986. ↑
Батыгин Г.С. Ремесло Пауля Лазарсфельда: введение в его научную биографию // Вестник АН СССР. 1990. № 8. С. 94‑108.
Батыгин Г.С., Девятко И.Ф. Миф о “качественной социологии” // Социологический журнал. 1994. № 2. С. 28‑42.
Батыгин Г.С. Преемственность российской социологической традиции // Социология в России / Под ред. В.А. Ядова. 2-е изд., перераб. и доп. М.: Изд-во Института социологии РАН, 1998. ↑
Батыгин Г.С. Карьера, этос и научная биография: к семантике автобиографического нарратива // Ведомости Тюменского государственного нефтегазового университета: Вып. 20. Моральный выбор / Под ред. В.И. Бакштановского, Н.Н. Карнаухова. Тюмень, 2002.
Батыгин Г.С. Тематический репертуар и язык социальных наук // Россия трансформирующаяся / Рос. акад. наук; Под ред. Л.М. Дробижевой. М.: Academia, 2002.
Батыгин Г.С., Рассохина М.В. Семантический коллапс «коммунизма»: дискурс о будущем в журнале «Новый мир», 1950-е годы // Человек. 2002. № 6.
Батыгин Г.С. «Никакого другого пути я даже помыслить не мог…» // Социологический журнал. 2003. № 2.
Гофман И. Анализ фреймов: эссе об организации повседневного опыта / Пер. с англ.: Под. ред. Г.С. Батыгина, Л.А. Козловой. М.: Институт социологии РАН, 2004.
Здравомыслов А.Г. Социология: теория, история, практика / А.Г. Здравомыслов; [отв. ред. Н.И. Лапин]; Ин-т социологии РАН. М.: Наука, 2008.
Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г.С. Батыгин; Ред.-сост. С.Ф. Ярмолюк. СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1999. ↑
Фрумкина Р. Наука и жизнь в зеркале «устной истории» // Русский журнал. 2003. ↑
Шютц А. Смысловая структура повседневного мира: Очерки по феноменологической социологии / Шютц Альфред; Сост. А.Я. Алхасов; Пер.с англ. А.Я. Алхасова, Н.Я. Мазлумяновой; Науч. ред. пер., предисл. Г.С. Батыгин. М.: Институт Фонда «Общественное мнение», 2003.