Процедурная эпистема в социологии

Проблема обоснования научной эмпирии в социологических исследованиях сформировалась в конце ХIХ — начале XX века на пересечении нескольких достаточно независимых интеллектуально-дисциплинарных линий. Одна из них, ставшая своего рода материалом для методологических рефлексий, — социальная статистика. Она изначально являла собой некую; предметную "пассивность", ожидающую обнаружения своих же оснований извне, и ее же собственное стремление к рефлексии с самого начала нуждалось в привнесении просветительского скепсиса в "единицы наблюдения" -- очевидную антологию классического анализа и его расчетные процедуры.

Нельзя сказать, что анализ данных был полностью замкнут на калькуляциях и лишен рефлексии. Уже Зюсмильх и Кетле были поражены мистической неслучайностью, с которой случайные ряды событий образуют строгие распредения, и предопределенностью средних величин. Даже дисперсия — среднее отклонение от средней, — казалось бы,чистая, погашаемая распределением случайность, подчиняется тому же, вероятностному закону "трех сигм".

К. Джини сформулировал проблему так, что для ее решения необходимо было пересечь границы опыта и вступить в область "проклятых вопросов": эмпирическая реальность статистических наблюдений входил в корпус упорядоченного знания через процедуру усреднения — аналитически безупречную. Если бы не одна условность. Среднее расчетное значение может блистательно отсутствовать в наблюдаемой совокупности. Так, нет никаких препятствий для расчета средней в полимодальном ряду, но это делать не принято, поскольку "живой опыт" аналитика подсказывает, что так делать недобросовестно. "Живой опыт" здесь есть не что иное, как априорное по отношению к аналитическим преобразованиям знание о "бытии самом по себе". Предположим, что в группе из трех научных содрудников один имеет три рубля, а у других, как говорится, нет ничего. Безразличная к феномонологической устремленности аналитика — человека! — к ''вещи-самой-по-себе", процедура .диктует значение средней по рублю на человека. Но душа исследователя противится результатам анализа, и посреди статистического универсума образуется трещина, разграничивающая процедурную упорядоченность и метафизику. Если бы Джини пошел дальше и шагнул в запредельное, он бы сказал, что аналитик имеет дело с неким ''ущербным эйдосом" который не может или не хочет явить себя во всей своей чистоте. И, с другой стороны, к этому эйдосу рвется эмпирия, стремясь стать "эмпейрейей", — но не может освободиться от своей бессмысленной единичности.

Так или иначе, проблема обоснования аналитических процедур осознавалась как пересечение различных методов познания, точнее, различных оптик, но самое пересечение оставалось лишь пересечением — точечным интеллектуальным событием, не имеющим продолжения в научной традиции. Процедурная аналитика и трансцендентальная рефлексия развертывались в различных измерениях, будучи по сути равнодушными друг к другу.

Успехи, достигнутын анализом данных и применением математики в социологии XX века, являют собой кумулятивный итог процедурных усложнений. Методы сбора данных практически не изменились с довоенного периода. Опрос остается преобладающим способом формирования информационных массивов. Эта тенденция является общей для всех стран, гдо можно говорить о существовании социологии. Примечательно и то обстоятельство, что способ получения данных — опрос — расценивается как критерий "социологичности" социологии. Специалисты, использующие ''объективные'' переменные, как правило, числятся по ведомству статистики, эконометрики, демографии. Когда заходит речь о правомерности самоопределения социологии по ее приверженности опросам, все обнаруживают поразительное единодушие в том, что этот критерий неадекватен. Но, как известно, "может быть, это правильно в теории, но непригодно для практики''. Процедурно-аналитическая линия социологизирования признает такие вопросы запредельными, теоретичными, тем самым давая неявное подтверждение своей атеоретичности.

В конце 70- началу 80-х годов методы эмпирической социологии обнаружили свой предел: проблемный горизонт постепенно сжимался, и большую часть разработок стали составлять все более совершенные модификации классических методов социологического измерения и анализа данных. При этом никто но возьмется с уверенностью утверждать, что модифицированная техника работает лучше, ясно только, что степень ее процедурной изощренности существенно выше. По свидетельству П. Эллисона*, прогресс, достигнутый за последние 25 лет в области сбора данных, весьма невелик. Основное достижение заключается в том, что социологи сейчас все чаще собирают и используют данные панельных исследований и других лонгитюдных опросов. Но прогресс науки не ограничивается накоплением фактов, в том числе о динамике изменений в социуме. Мелькают значения неременных, но формула остается неизменной. Сегодня исследователь может не знать даже смысла расчетных формул, интересуясь только "входом" и "выходом" аналитических систем. Когда на дисплее меняются цифры, исследователь уже не в силах усомниться в них: сомнение может быть только процедурным и предполагает перерасчет в тех же формулах. Процедура стала научным обрядом, выполнение которого может быть принято, либо не принято. Вопрос об обоснованности обряда не стоит. Сказанное свидетельствует о том, что эмпирическая социология находится в безвыходной ситуации и вынуждена со все возрастающей скоростью и с помощью филигранно отработанных трюков "бегать круг за кругом по арене цирка".

С особенной очевидностью кризис проявился в "математической социологии". Для математики совершенно безразлична природа материала, которым наполняются ее чистые формулы. Символами х, у, z мы можем обозначить что угодно, и вымученные предписания из введений к университетским учебникам по части внимательного отношения к типу признаков, поддающихся или не поддающихся метризации, "вращению", таксономии, только подчеркивают свободу математика-социолога от того, что раньше называлось эмпирией. Он может делатъ все что угодно, и делает все что угодно. В середине 80-х годов самые престижные социологические журналы США требовали от читателя такой математико-статистической подготовки, которая могла быть получена из университетских курсов конца 70-х годов. Разумеется, под наименованием "социология" объединено так много специалистов, не понимающих друг друга, что среди них есть и те, кто является совершенным профаном в анализе данных. Но это уже другая социология.

Что же касается "математической социологии", то фантастические по своей эзотеричности методы, конечно, не могут дать никаких результатов, выходящих за рамки правдоподобия, а в социологии правдоподобно все, кроме 100-процентной вероятности в распределении. Поэтому даже от ведущих математиков можно услышать жалобы, что их не понимают. Математики тоже не имеют недостатка в обвинениях в свой адрес. Резюмируя такое положение дел, можно сказать, что "математическая социология" является некоей разновидностью кентавра, фикцией, созданной для соединения несоединимого. Математика осталась математикой. Получился мезальянс.

То, что имеется в виду под математикой в социологии, — это обычный счет, мистифицированный компьютерной революцией. Практикуемый сегодня диалоговый режим калькуляции нередко воспринимается как приближение аналитика к повседневному языку и "нормальной", немашинизированной реальности. На самом деле происходит довольно-таки очевидная подмена: формульная калькуляция научилась прятать себя за обычными словами и вроде бы гуманизироваться. Деревянные счеты, привычные для советских социологов, в этом отношении более эмпиричны и подлинны, потому что не содержат в себе чрезмерных процедурных мистификаций. В 70-х годах в США большая часть обработки социологических данных осуществлялась на перфокартах, дырки в которых чем-то напоминали социальную реальность. Сейчас профессионал не мыслит себя без персонального компьютера с готовыми пакетами программ. Иногда говорят, что компьютер лишь средство, техническое усовершенствование. Это так, но исследователь перестает видеть реальность иначе, чем представленную на дисплее. Несколько перефразируя мысль Г. Когена, что звездное небо над нами надо изучать по учебникам, современный социолог может сказать, что людей вокруг нас надо изучать по компьютерным распечаткам.

Особый интерес представляют неявные императивы ана­лиза данных, образующие концептуальный каркас эмпирической эпистемы. Прежде всего, произошла причудливая трансформация юмовского учения о причинности как привычке в развитую К. Пирсоном в конце XIX века технику анализа контингенций. Трансформация заключалась в том, что сама возможность логического доказывания причинно-следственной связи уступила место измерению степени совместного возникновения событий. Открылся необозримый полигон проблем, решение которых было предопределено техникой анализа корреляций и коитингенций. Можно сказать, вся социологии XX века развивалась под знаком поиска устойчивых "причинных" зависимостей, безразлично, шла ли речь о маркетинге подтяжек, восприятии радиопрограмм или установках американских джи-ай. Социологическая эпистема в данном случае являла собой обычную импликативную форму с вероятностным квантором, который представляется в виде регрессионного коэффициента либо коэффициента связи с указанием доверительного интервала. Если вернуться к возможному мысленному пересечению процедурно-аналитической и рефлексивной линий в методологии науки, то эту проблему можно было бы назвать универсальной. В веберовской традиции она обозначалась как "избирательное средство" и раскрывалась в идеальной типизации, обнаружении в эмпирических фактах понимаемых смыслов. Дюркгейм усмотрел бы в этой проблеме "коллективность" социального факта, включенного в общественное взаимодействие. С.Л. Франк увидел бы в корреляции вещественных переменных идеал — реалистическую эманацию предвечной гармонии. П.А. Флоренский уже знал причудливые тонкие сочетания смыслов в именах и просто воссоздавал их всеединство в "Слове".

В эмпирической социологии игру делала сама процедура. Предполагая, что с ростом образования люди чаще используют противозачаточные сродства, социолог обязан не рассуждать об этой мистической взаимосвязи, а произвести наблюдения на основе достаточно объемной выборки и проконтролировать статистические различия. Разумеется, он может фантазировать на заданную тему сколько угодно, но как профессионал он обязан быть лишь исполнителом правильных процедурных предписаний.

Другой императив эмпирической социологии обусловлен стремлением к полезности знания. Несомненно, прагматическая концепция истины в немалой степени повлияла на "деловую" ориентацию науки, но глубинные корни ее обнаруживают себя, конечно, в зтосе профессионала, не признающего "таинств" и выполняющего свой долг в "расколдованном мире". Бесполезные истины не отвергались, а просто игнорировались, как не имеющие значения. Так сформировалась мирская социологическая "харизма" — знание процедурного ритуала, превращающее социолога в Великого Экспериментатора, своего рода клирика новой бюрократизированной иерархии, которая осуществляет "поведенческую инженерию". Здесь надо отметить важнейшее для осмысления социологической зпистемы обстоятельство: социолог не просто применяет процедуру к анализу фактов, а вносит процедуру в мир как единственно разумное и полезное начало, более того, преобразует мир в соответствии с оптимальной моделью социетального лабиринта, в котором суетятся люди, стремясь удовлетворить свои пищевые и иные потребности.

Напрашивающаяся параллель с платоновским представлением о руководящей роли философов в справедливо устроенной республике требует коррекции. Мудрость философов проистекала из их "легкой" души, способной отвратить взор от теней и без смятения усмотреть мир идей. Социолог-эмпирик занимается только тенями и не испытывает желания выбраться из удобной профессионализированной "пещеры". Кроме того, в прикладной социологии утвердилось представление о профессионале как консультанте, знающем о последствиях возможных политических решений. От платоновского мудреца требовалось умение задавать вопросы, помогая рождению истины. Прикладной социолог-консультант знает ответ на вопросы, которые направлены на получение пользы и избежание вреда.

Процедурная, точнее, процессуальная интерпретация "сродства" х и у как элементов социального взаимодействия обусловила неизбежную подмену объекта признаком объекта. Если в классической ньютоновской модели взаимодействия вещей фигурировали некие таинственные "массы" и "силы", то в процедурно-аналитической эпистеме они были полностью "расколдованы" и превратились в значения, упорядоченные по правилам науки и фиксированных континуумах. Так возникло представление о переменных, которые утратили свою привязанность к реальному вненаучному объекту и стали принадлежностью аналитических операций.

"Автономизация" переменных привела к важным изменениям в понимании самого взаимодействия. Если в юмовской схеме в качестве элементов взаимодействия выступают "биллиардные шары", а социология допроцедурного периода стояла на том, что взаимодействуют люди, то статистическая коптингенция переменных содержит недвусмысленное требование приписывания признаков одной и той же единице наблюдения. Последняя остается "черным ящиком" — абстрактным носителем любых мыслимых переменных; и каким-то таинственным образом порождает "сродство" в ответ на правильно исполненную процедуру.

Элементарный пример хорошо демонстрирует "эмансипацию" переменных от "вещи в себе". Обучение анализу данных в социологии начинается с гипотезы о взаимосвязи, предположим, образования и дохода. Мы должны выяснить, в какой степени изменяются значения дохода при изменении значений образования. При этом социолог сразу же забывает, что "образование" и "доход" не имеют субстанциального существования и являются "качествами" человека, например, профессора Смита.  Этот Смит окончил Гарвард и имеет 100 тысяч долларов в год, Ну и что? Никакого наблюдаемого "сродства" образования и дохода здесь нет. Однокурсник профессора по Гарварду Джексон не зарабатывает и 20 тысяч. Откуда же появляется контингенция? Мы можем сказать, что люди, окончившие Гарвард, много знают и, естественно, им платят больше. Что касается Джексона, то мало ли какие неудачи бывают в жизни. Так можно рассуждать до бесконечности. Научная социология появляется тогда и только тогда, когда "образование" и "доход" отделяются от Смита и Джексона и получают квазисубстанциальное существование в виде статистического ряда. Процедура продолжает работу уже без людей. Во-первых, она порождает градации одномерного континуума для каждой переменной. Образование становится "высоким", "средним" и "низким". Во-вторых, субъект и предикат меняются местами. Если еще недавно Смит и Джексон имели "образование", то теперь образование имеет их, равно как и остальных "единиц наблюдения". Это видно хотя бы из исходного статистического ряда: вся совокупность делится на части и получается, что варианта "высокий уровень образования" имеет частоту.

Поскольку речь идет о взаимодействии переменных, строится таблица, распределяющая единицы наблюдения в соответствии с градациями признаков. И только здесь обнаруживает себя таинство контингенции. Если все, получившие высокий уровень образования, имеют высокий доход, средний уровень образования соответствует среднему доходу и низкий — низкому, исследователь фиксирует взаимно однозначное соответст­вие. Этого никогда не бывает. Но здесь еще нет причинной связи. П. Эллисон совершенно точно указывает, что надо еще выяснить, не влияет ли доход на образование, и исключить воздействие "третьего фактора", т.е. рандомизировать переменные.

Фактически эмпирическая социология XX века занималась рандомизацией, установлением "чистых^" взаимодействий. Для этого разработаны многочисленные техники "причинного" и "путевого" анализа, позволяющие исключить влияние третьей переменной. Принцип работы достаточно прост. Например, мы подозреваем, что высокий доход и высокое образование могут быть следствием принадлежности к "топ-классу". Совокупность градуируется по статусу родителей и если обнаруживается, что взаимосвязь дохода и образования сохраняется отдельно в группах богатых и бедных, то влияние этого признака исключается. Необходимым условием аналитической процедуры является нуль-гипотеза: предположение о том, что никакой связи в действительности нет, а полученные сочетания случайны. Исследователь обязан оценить вероятность такого случая. Ошибка возрастает с уменьшением объема выборки и увеличением степеней свободы.

Все это и есть эмпирическая социология, в которой, как мы убедились, нет ничего эмпирического. Прецедура "дополнила" интеллектуальное пространство науки до такой степени, что социальная реальность попросту исчезла, угасла.

Итак, в социологической идее-схеме действуют уже не люди, а их признаки, завоевавшие эпистемический суверенитет. Именно признаки притягивают и отторгают друг друга, коррелируют и сопрягаются, не обращая внимания на тех, кто вроде бы их "имеет". Люди — видимые "носители" признаков — часто даже не подозревают о возникающих в пространстве переменных метаморфозах. Один и тот же человек входит в пространство переменных столько раз, сколько нужно для аналитических исчислений: то он представляет "возраст", то "пол", то "образование". Мир переворачивается — бестелесная тень не только получает автономию, но начинает диктовать способ существования, как в андерсеновской сказке: "Послушай, дружище! — сказала тут тень ученому. — Теперь я достиг высшего счастья и могущества человеческого и хочу сделать кое-что и для тебя! Ты останешься при мне, будешь жить в моем дворце, разъезжать со мною в королевской карете и получать сто тысяч риксдалеров в год. Но за то ты должен позволить называть себя тенью всем и каждому. Ты не должен и заикаться, что был когда-нибудь человеком!"